Линор Горалик
N “мимими” x M “мимими”
Небольшое эссе о коммуникационных свойствах умиления

«Умиление есть непрестанное мучение совести, которое прохлаждает сердечный огонь@ мысленною исповедию пред Богом. <...> Воздыхания наши и сетования вопиют ко Господу; слезы, происходящие от страха, ходатайствуют о нас; а те, которые от всесвятой любви, являют нам, что моление наше принято”. Это Иоанн Лествичий, «О радостнотворном плаче». А вот мультяшный черноносый зверечек, выпучив глаза, замер перед алым скелетом, рвущимся из его собственного нутра в серо-розовое, покрытое тревожными кляксами небо. В руке у скелета зверечково мягкое сердце со всеми своими оборванными живыми проводами. Это Гэри Бейсман, «Открытые раны (и другие полотна на тему уязвимости)». А вот нагое дитя от роду лет четырех, умеренной красоты, сидит на паркетном полу среди плюшевой фауны нежных цветов, цепко ухватившись пухлой ручкой за ухо вполне себе настоящего лабрадора. Это молодая мать не слишком-то юных лет запостила фотографию соцсеть, и шестьсот друзей оставили ей тридцать пять комментариев, из которых шестнадцать включаются в себя разные словоформы, образованные от «мими». И важный здесь не содержание фотографии или комментариев (очень это все ясно и нормально), а числа: пятьсот, тридцать пять, шестнадцать.

Умиление — эмоция особого рода. Отцы церкви недаром настаивали на глубоком, до слез, переживании еe, на приложении сознательного и немалого труд к тому, чтобы полностью вовлечься в очищающее душу умиление: само по себе бытовое умиление — недоэмоция, эдакий «позитивный децибел». В «мими», как в единицах мощности, можно измерять другие эмоции позитивного ряда (пусть тогда «мими» полностью читается как «микроумиление», чтобы не смущать отцов церкви). Радость = M мими, Счастье = N мими, где М и N, безусловно, колеблются в определенных, вполне индивидуальных пределах, но min(M) и min(N), кажется, все-таки больше 1 мими. Даже «тихая радость» - и та тянет как минимум на 5-6 мими. Представим себе теперь количество социальных итераций живого сегодняшнего человека, интегрированного в соцсетевую жизнь. Самый скромный расчет — сто друзей во френдленте, по одному посту от каждого, из них половина — коты, собаки, дети, цветы, убранные цветами дети, коты, собаки. От 25М можно получить тахикардию, от 25N — инфаркт. Но 25 мими — отличный позитивный фон, хорошая серотониновая доза. Живем.

Возникает встречный вопрос: дети в котах, коты в цветах, собаки в яблоках, - почему мы видим эти двадцать пять картинок? Что мотивирует тех, кто демонстрирует эти картинки нам, знакомым, малознакомым и незнакомым людям (то есть нас, нас мотивирует)? Скажем, нет, не фото собственного ребенка (тут разное), но некая большеголовая собачка держит поводочек (ноль персональной связи, фотобанк), внизу написано: «Гулять пойдем?» Акт коммуникации подразумевает обратную коммуникацию, являет собой некий запрос — какой? Здесь у микроумиления обнаруживается совершенно особое, бесценное при таком потоке персональных итераций свойство: это - полностью пассивная эмоция, переживание в себе. Оно не сподвигает ни к одному действию — включая рефлексию (этим, кстати, мимизм существенно отличается от сентиментализма). Просьба о мими — просьба о самом малом душевном движении из всех возможных, мельчайшей социальной монете. Выражение мими — дарение этой монетой, сопереживание без переживания, коммуникация без вовлеченности.

Здесь становится видна связь мимимизма с китчем и кэмпом: оба подразумевают «удовольствие вообще», «красивость», никогда не обретавшую смысла или растерявшую его в ходе истории. Китч, однако, бывает глубокомысленным, претендующим на переживание со стороны зрителя, однако лишенным орудийной силы, необходимой для того, чтобы вызвать это переживание. Мимимизм изначально не требует, не пытается, не претендует и не просит, механизмы, которые он задействует, - почти в чистом виде биологические: одно исследование за другим показывают, что cuteness, kawaii, желание умиляться и защищать связаны с педоморфизмом, с наличием у объекта наблюдения младенческих черт в сочетании с пасторальной, ласковой младенческой непосредственностью. Это сообщает мимимизму еще один важный жизненный импульс: эстетика мими прекрасно вписывается в долгое мирное время с его паттернами быстрого потребления, накопления, одомашнивания — как и китч, и кэмп. мими просит взять его под опеку, защитить, не оставлять одного, - то есть забрать с собой домой.

И вот тут, кажется, раскрывается та черта мимимизма, которая превращает его из плоской, двумерной эмоции — в многомерную, содержащую в себе, вопреки первому впечатлению, внутренний конфликт: все умиляющее — невыносимо хрупко. «Я бы родила ребеночка», - говорила одна девочка, - «Но ведь он будет кашлять, зараза». Будет, нельзя исключить такой вероятности. Как и вероятности того, что нагое дитя неловким движением заедет заботливой собачке в нос, собачка — хвать: кровь, последствия. Цветы завянут, коты облезут, выложенная конфетами мордочка на пирожном рано или поздно будет съедена. Умиление нерефлексивно еще и потому, что рефлексия требует воображения, привязанного ко времени: тот же объект до и после зафиксированного блаженного момента. До и после — неуверенность, тревога, ад повседневности. Мимими включает в себя эти неуверенность и тревогу — что и позволяет Гэри Бейсману, Дэмьену Херсту, Марку Райдену, Такеши Мураками, Симону Легно, Наталии Фабиа и другим авторам находить в умилении опору для искусства, легко обнажаемую мучительную двойственность.

Пример западного художника, открыто работающего с «умилительным» как с «тревожащим» - Райден. Применительно к Райдену вспоминается употребленный однажды поэтом Данилой Давыдовым термин «некроинфантилизм», предлагающий «детский взгляд как позицию для метафорического выражения радикального трагизма “взрослой” жизни». Однако Райден идет дальше: сами его персонажи, - дети, педоморфированные до гротеска, - ведут жизнь, полную агрессии и двусмысленности, они себе на уме, в них телесная умильность разлучена с умилительным поведением (мастурбирующие мальчики и млечная девочка Мураками — туда же). Здесь невольно вспоминаешь о детской практике деконструкции всего «умильного». Жизнь ребенка почти никогда не оказывается той трогательной пасторалью, которую пытаются рисовать себе взрослые (вот еще одна очень распространенная и довольно трусливая подмена некомфортной рефлексии скользящим мими: восприятие взрослыми детства). В результате оказывается подлинным художником-некроинфантилистом из-за элементарной потребности проговаривать и обнажать настоящие структуры своего мира, - хоть чернушными пастишами на основе сюсюкающих детских стишков, хоть непристойными палимпсестами поверх лубочных букварных иллюстраций. Похожим образом работают образы Симона Легно: милейшие монстры, ангелы смерти с огромными головами и брахицефальной прелестью лиц. Это — доведенный до эстетического абсолюта троп «демонического дитя», ребенка-психопата: этот далеко не новый, но очень значимый персонаж перемещается на периоды долгого мирного времени из учебников по воспитанию в область массового бессознательного. Иначе отталкиваются от бездумного, сладкого «мими», скажем, Гэри Бейсман и Люк Чю: их персонажи, каваийные и умилительные, вполне невинны, однако взрослая жизнь есть взрослая жизнь, - с тоской и ужасом, венами и артериями, аутоагрессией и одиноким алкоголизмом (некроинфантилизм как он есть). Еще интереснее оказываются некоторые работы Сеонны Хонг: персонажи и сюжет могли бы вполне сойти за мими, если бы не cпецифика композиции и цветовой гаммы.

Менее известных (или совсем неизвестных), но эксплуатирующих все то же деконструированное мими авторов, работ, принтов, футболок, наклеек, заставок, роликов, коулов — сотни и сотни тысяч. Сознательный взрослый ужас постоянно прорывается через сладостное мимими долгого мирного времени. Мимими силится не осознавать, вытеснять, заглушать этот ужас благорастворением сердца, но в самой своей сути уязвимо, и потому обречено. На улице перед тобой останавливается котик. Это ми. Три котика — мимими. Пять — занятно. Десять — чего это они? Пятьдесят — ты останавливаешься и не знаешь, как идти дальше, потому что перед тобой пятьдесят, простите, хищных животных. Стоят, смотрят.

Воздыхания наши и сетования вопиют к тебе, Господи, - что есть, то есть. И все-таки одна девочка сказала как-то, будучи спрошенной про чувство мимими: «это немножечко почему-то благодарность, - в смысле, что это мимими существует и мы встретились». Слезы, происходящие от страха, ходатайствуют о нас; а те, которые от всесвятой любви, являют нам, что моление наше принято. Принято неумолчное, стыдливое и бессознательное моление наше о некусачих собаках, неувядающих цветочках, несопливых младенцах, незарубленных зверятках, непопорченных нервах, неиссякающем мирном времени. Мимими.

Другое